Oops!...I did it again
Но обратимся к менее грустным материям, после смерти отца мне пришлось оставить
дом. Это он хотел, чтоб я там жил. Странный он был человек. Как-то он сказал:
оставьте его в покое, он никому не мешает. Он не знал, что я это слышал. Должно
быть, он часто высказывал эту точку зрения, просто в другие разы меня не было
поблизости. Они так и не дали мне посмотреть его завещание, просто сказали, что
он оставил мне такую-то сумму. Я верил тогда, да и сейчас верю, что он поставил
условием в своём завещании, чтоб меня оставили в комнате, которую я занимал при
его жизни, и чтоб мне приносили туда еду, как и прежде. Он мог даже поставить
это первейшим условием. По-видимому, ему нравилось, что я с ним под одной крышей
нахожусь, в противном случае он бы не препятствовал моему выселению. А может, он
просто меня жалел. Но я почему-то думаю, что нет. Надо было ему весь дом мне
оставить, тогда б у меня всё было в порядке, да и у остальных тоже, ведь я б
собрал их и сказал: оставайтесь, оставайтесь ради Бога, ваш дом здесь. Да, так
он и должен был сделать, мой бедный отец, если в его намерения входило и с того
света меня защищать. Надо отдать им должное, деньги они мне без проволочек
отдали, на следующий же день после погребения. А может, закон их к тому обязывал.
Я им сказал: заберите эти деньги и позвольте мне жить здесь, в моей комнате, как
при жизни Папы. И добавил: да упокоит Господь его душу, чтоб их разжалобить. Но
они отказались. Я им свои услуги предложил, на несколько часов в день, для
всяких мелких ремонтных работ, которые в каждом жилище требуются, чтоб оно не
развалилось. Какая-то такая работёнка — это ещё ничего, уж не знаю почему. Я, в
частности, предлагал за теплицей присмотреть. Я б с радостью проводил там часы,
на жаре, ухаживая за помидорами, гиацинтами, гвоздиками и рассадой. В этом доме
только мы с отцом в помидорах понимали. Но они отказались. Как-то, вернувшись из
сортира, я обнаружил свою комнату запертой, а пожитки сваленными грудой перед
дверью. Это даст вам какое-то представление о том, какие у меня в ту пору бывали
запоры. Это были, как я теперь догадываюсь, нервные запоры. Но были ли это
настоящие запоры? Я почему-то думаю, что нет. Спокойнее, спокойнее. Но всё-таки
это должны были быть запоры, потому как что в противном случае могло оказаться
причиной столь долгих, столь мучительных бдений в известном месте? Я при этом не
читал, как и во всё остальное время, не предавался размышлениям или мечтаньям,
просто осоловело пялился на календарь, висевший на гвозде прямо у меня под носом,
с литографией, изображавшей бородатого юнца посреди овец, видать, Иисуса,
растягивал обеими руками свои половинки и тужился — раз-два! раз-два! —
раскачиваясь и дёргаясь, как гребец, мечтая только об одном — вернуться в свою
комнату и вновь растянуться на спине. Ну что это могло быть, как не запоры? Или
это я с поносом путаю? У меня всё в голове перепуталось: могилы, свадьбы,
различные виды стула. Мои скудные пожитки они свалили маленькой грудой, на полу,
напротив двери. Я так и вижу эту маленькую груду, в тёмном закутке между
лестничной клеткой и моей комнатой. И в этой вот теснотище, отгороженной лишь с
трёх сторон, мне пришлось одеться, то есть переодеться, я имею в виду сменить
халат и пижаму на дорожный костюм, то бишь ботинки, носки, брюки, рубашку,
пиджак, пальто и шляпу, вроде бы всё. Я в другие двери потыкался, ручки
поворачивая и толкая, или дёргая, перед тем, как дом покинуть, но ни одна не
поддалась. Мне подумалось, что если б я обнаружил одну из них открытой, то
забаррикадировался бы в комнате так, что кроме как газом меня б не выкурили. Я
покинул дом переполненным как всегда, обычная компания, но никого не увидел. Я
представил их в своих комнатах: двери на запоре, нервы на пределе. Потом
быстренько к окну, чуть отступить назад, спрятавшись за занавеской, заслышав
удар наружной двери, захлопнувшейся за мной, надо было её открытой бросить.
Затем двери распахиваются и все вываливают наружу, мужчины, женщины и дети, и
голоса, вздохи, улыбки, руки, в руках ключи, блаженное облегченье, меры
предосторожности отрепетированы, не то, так это, не это, так то, смех и радость
повсюду, прошу к столу, дезинфекция подождёт. Всё это, конечно, выдумки, я ведь
уже ушёл, может, всё было совсем по-другому, да какая разница, ведь было же. Все
эти губы, что меня целовали, сердца, что меня любили (это ведь сердцем любят,
или нет, или это я с чем-то путаю?), руки, что играли с моими, и умы, которые
почти составили обо мне мнение! Люди — воистину странные созданья. Бедный Папа,
то-то он скривился бы, если б увидел меня, нас, в мой адрес то есть. Если только
в своей великой бестелесной мудрости он не прозревал больше, чем его сын, чей
труп ещё не вполне разложился.
дом. Это он хотел, чтоб я там жил. Странный он был человек. Как-то он сказал:
оставьте его в покое, он никому не мешает. Он не знал, что я это слышал. Должно
быть, он часто высказывал эту точку зрения, просто в другие разы меня не было
поблизости. Они так и не дали мне посмотреть его завещание, просто сказали, что
он оставил мне такую-то сумму. Я верил тогда, да и сейчас верю, что он поставил
условием в своём завещании, чтоб меня оставили в комнате, которую я занимал при
его жизни, и чтоб мне приносили туда еду, как и прежде. Он мог даже поставить
это первейшим условием. По-видимому, ему нравилось, что я с ним под одной крышей
нахожусь, в противном случае он бы не препятствовал моему выселению. А может, он
просто меня жалел. Но я почему-то думаю, что нет. Надо было ему весь дом мне
оставить, тогда б у меня всё было в порядке, да и у остальных тоже, ведь я б
собрал их и сказал: оставайтесь, оставайтесь ради Бога, ваш дом здесь. Да, так
он и должен был сделать, мой бедный отец, если в его намерения входило и с того
света меня защищать. Надо отдать им должное, деньги они мне без проволочек
отдали, на следующий же день после погребения. А может, закон их к тому обязывал.
Я им сказал: заберите эти деньги и позвольте мне жить здесь, в моей комнате, как
при жизни Папы. И добавил: да упокоит Господь его душу, чтоб их разжалобить. Но
они отказались. Я им свои услуги предложил, на несколько часов в день, для
всяких мелких ремонтных работ, которые в каждом жилище требуются, чтоб оно не
развалилось. Какая-то такая работёнка — это ещё ничего, уж не знаю почему. Я, в
частности, предлагал за теплицей присмотреть. Я б с радостью проводил там часы,
на жаре, ухаживая за помидорами, гиацинтами, гвоздиками и рассадой. В этом доме
только мы с отцом в помидорах понимали. Но они отказались. Как-то, вернувшись из
сортира, я обнаружил свою комнату запертой, а пожитки сваленными грудой перед
дверью. Это даст вам какое-то представление о том, какие у меня в ту пору бывали
запоры. Это были, как я теперь догадываюсь, нервные запоры. Но были ли это
настоящие запоры? Я почему-то думаю, что нет. Спокойнее, спокойнее. Но всё-таки
это должны были быть запоры, потому как что в противном случае могло оказаться
причиной столь долгих, столь мучительных бдений в известном месте? Я при этом не
читал, как и во всё остальное время, не предавался размышлениям или мечтаньям,
просто осоловело пялился на календарь, висевший на гвозде прямо у меня под носом,
с литографией, изображавшей бородатого юнца посреди овец, видать, Иисуса,
растягивал обеими руками свои половинки и тужился — раз-два! раз-два! —
раскачиваясь и дёргаясь, как гребец, мечтая только об одном — вернуться в свою
комнату и вновь растянуться на спине. Ну что это могло быть, как не запоры? Или
это я с поносом путаю? У меня всё в голове перепуталось: могилы, свадьбы,
различные виды стула. Мои скудные пожитки они свалили маленькой грудой, на полу,
напротив двери. Я так и вижу эту маленькую груду, в тёмном закутке между
лестничной клеткой и моей комнатой. И в этой вот теснотище, отгороженной лишь с
трёх сторон, мне пришлось одеться, то есть переодеться, я имею в виду сменить
халат и пижаму на дорожный костюм, то бишь ботинки, носки, брюки, рубашку,
пиджак, пальто и шляпу, вроде бы всё. Я в другие двери потыкался, ручки
поворачивая и толкая, или дёргая, перед тем, как дом покинуть, но ни одна не
поддалась. Мне подумалось, что если б я обнаружил одну из них открытой, то
забаррикадировался бы в комнате так, что кроме как газом меня б не выкурили. Я
покинул дом переполненным как всегда, обычная компания, но никого не увидел. Я
представил их в своих комнатах: двери на запоре, нервы на пределе. Потом
быстренько к окну, чуть отступить назад, спрятавшись за занавеской, заслышав
удар наружной двери, захлопнувшейся за мной, надо было её открытой бросить.
Затем двери распахиваются и все вываливают наружу, мужчины, женщины и дети, и
голоса, вздохи, улыбки, руки, в руках ключи, блаженное облегченье, меры
предосторожности отрепетированы, не то, так это, не это, так то, смех и радость
повсюду, прошу к столу, дезинфекция подождёт. Всё это, конечно, выдумки, я ведь
уже ушёл, может, всё было совсем по-другому, да какая разница, ведь было же. Все
эти губы, что меня целовали, сердца, что меня любили (это ведь сердцем любят,
или нет, или это я с чем-то путаю?), руки, что играли с моими, и умы, которые
почти составили обо мне мнение! Люди — воистину странные созданья. Бедный Папа,
то-то он скривился бы, если б увидел меня, нас, в мой адрес то есть. Если только
в своей великой бестелесной мудрости он не прозревал больше, чем его сын, чей
труп ещё не вполне разложился.